Звезды будто вымыты хорошим душистым мылом и насухо вытерты мохнатым
полотенцем. Свежесть, бодрость и жизнерадостность этих сияющих старушек
необычайна.
Я снова, как шесть лет назад, хожу по темным пустынным улицам и сооб-
ражаю о своей любви. Но сегодня я уже ничем не отличаюсь от дорогих сог-
раждан. Днем бы в меня не тыкали изумленным пальцем встречные, а уличная
детвора не бегала бы горланящей стаей по пятам - улыбка не разрезала мо-
ей физиономии от уха до уха своей сверкающей бритвой. Мой рот сжат так
же крепко, как суровый кулак человека, собирающегося драться насмерть.
Веки висят; я не могу их поднять, может быть, ресницы из чугуна.
Наглая луна льет холодную жидкую медь. Я весь промок. Мне хочется
стащить с себя пиджак, рубашку подштанники и выжать их. Ядовитая медь
начала просачиваться в кровь, в кости, в мозг.
Но при чем тут луна? При чем луна?
Во всем виновата гнусная, отвратительная, проклятая любовь! Я награж-
даю ее грубыми пинками и тяжеловесными подзатыльниками; я плюю ей в гла-
за, разговариваю с ней, как пьяный кот требующий у потаскушки ее ночную
выручку.
Я ненавижу мою любовь. Если бы я знал, что ее можно удушить, я бы это
сделал собственными руками. Если бы я знал, что ее можно утопить, я бы
сам привесил ей камень на шею. Если бы я знал, что от нее можно убежать
на край света, я бы давным-давно глядел в черную бездну, за которой ни-
чего нет.
Осенние липы похожи на уличных женщин. Их волосы тоже крашены хной и
перекисью. У них жесткое тело и прохладная кровь. Они расхаживают по
бульвару, соблазнительно раскачивая узкие бедра.
Я говорю себе:
"Задуши Ольгу, швырни ее в водяную синюю яму, убеги от нее к чертовой
матери! "
В самом деле, до чего же все просто: у нее шея тонкая, как соломин-
ка... она не умеет плавать... она целыми днями, не двигаясь, лежит на
диване. Когда я выйду из комнаты, Ольга не повернет головы. Мне даже не
придется бежать на край света. Сяду на первый попавшийся трамвай и не
куплю обратного билета. Вот и все.
Неожиданно я начинаю хохотать. Громко, хрипло, визгливо. Торопливые
прохожие с возмущением и брезгливостью отворачивают головы.
Однажды на улице я встретил двух слепцов - они тоже шли и громко сме-
ялись, размахивая веселыми руками. В дряблых веках ворочались мертвые
глаза. Ничего в жизни не видел я более страшного. Ничего более возмути-
тельного. Хохочущие уроды! Хохочущее несчастье! Какое безобразие. Если
бы не страх перед отделением милиции, я бы надавал им оплеух. Горе не
имеет права на смех.
Я сажусь у ног застывшего Пушкина. По обеим сторонам железной изгоро-
ди выстроились блеклые низкорослые дома. Тишина, одевшись в камень и же-
лезо. стала глубже и таинственнее.
- А что, если действительно Ольга умрет?..
Мысль поистине чудовищная! Догадка, родившаяся в сумасшедшем доме.
Хитряга мир чудачит со дня сотворения. Все шиворот-навыворот: жизнь не-
сет на своих плечах смерть, а смерть тащит за собой бессмертие.
Помутившийся разум желает сделать вечной свою любовь. Любовь более
страшную, чем само безумие.
Ночь проносится по шершавому асфальту на черном автомобиле, расхажи-
вает по бульвару в черном котелке, сидит на скамеечке, распустив черные
косы.